Тьма прежних времен - Страница 133

133

— Пойдете за нами — я вам глаза стрелами выколю, — пообещал он будничным тоном.

Они, точно безумные, снова завыли, умоляя его не уезжать. Жена Бараста даже со слезами схватилась за свои цепи. Но скюльвенд их как будто не слышал. Серве он приказал садиться на предназначенного для нее коня.

И она обрадовалась. Обрадовалась от души! А остальные исполнились зависти.

— Вернись, Серве! — услышала она крик жены Бараста. — Вернись немедленно, вонючая, распутная сучка! Ты же моя рабыня! Моя! Персик сраный! Вернись, говорю!

Каждое ее слово ранило Серве и в то же время пролетало сквозь нее, ничего не задевая. Она видела, как жена Бараста, беспорядочно размахивая руками, направилась к оставленным скюльвендом лошадям. Скюльвенд развернул коня, выхватил из чехла свой лук, наложил и выпустил стрелу одним небрежным движением.

Стрела вонзилась благородной даме прямо в рот, выбив несколько зубов и застряв во влажной глубине гортани. Она рухнула ничком, точно тряпичная кукла, и закорчилась в траве. Скюльвенд одобрительно хмыкнул, развернулся и направил коня в сторону гор.

Серве глотала слезы.

«Этого ничего на самом деле нет», — думала она. Никто еще так не страдал. Такого просто не бывает.

Она боялась, что ее стошнит от ужаса.

Хетанты громоздились над путниками. Они поднимались по крутым гранитным склонам, пробирались по узким ущельям, под утесами осадочных пород, в которых виднелись непонятные окаменелости. По большей части тропа вела вдоль узкой речушки, на ее берегах росли ели и чахлые горные сосенки. Они поднимались все выше и выше, и воздух становился все холоднее, пока наконец даже мхи не остались позади. Дров для костра не стало. А по ночам было ужасно холодно. Дважды они просыпались в снегу.

Днем скюльвенд шел впереди, ведя под уздцы своего коня, и почти все время молчал. Келлхус шел следом за Серве. Она невольно начала разговаривать с ним, побуждаемая чем-то в его поведении. Как будто само присутствие этого человека означало интимность и доверие. Когда она встречалась с ним взглядом, ей казалось, будто его глаза выравнивают неровную, каменистую землю у нее под ногами. Она рассказывала ему о том, как жила наложницей в Нансурии, о своем отце, нимбриканце, который продал ее в дом Гаунов, когда ей исполнилось четырнадцать. Рассказывала о том, как злы и завистливы жены Гаунов, как они солгали ей насчет ее первого ребенка: сказали, он родился мертвым, а старая Гриаса, рабыня из Шайгека, видела, что они придушили его в кухне. «Синенькие младенцы, — шептала ей на ухо старуха голосом, надтреснутым от обиды столь давней, что ее почти не стоило высказывать. — Других тебе не родить, детка». Серве объяснила Келлхусу, что это была мрачная шутка, которую знали все на вилле, особенно наложницы и те рабыни, которых господа удостаивали своим вниманием. «Мы рожаем им синеньких детей… Синих, как жрецы Джукана».

Поначалу она разговаривала с ним так, как в детстве разговаривала с лошадьми своего отца: бездумно, все равно ведь не поймет. Но вскоре она обнаружила, что норсираец ее понимает. Через три дня он начал задавать ей вопросы на шейском — а это был трудный язык, она сама овладела им только после нескольких лет жизни в Нансурии. Вопросы почему-то возбуждали ее, наполняли стремлением ответить на них как можно полнее и подробнее. А его голос! Низкий, винно-темный, точно море. А как он произносил ее имя! Будто дорожил каждым его звуком. «Серве» — точно заклинание. Не прошло и нескольких дней, как ее опасливая привязанность переросла в настоящее обожание.

Однако по ночам она принадлежала скюльвенду.

Она никак не могла понять, какая связь существует между этими двумя людьми, хотя часто размышляла об этом, понимая, что ее судьба так или иначе зависит от них обоих. Поначалу она предположила, что Келлхус — раб скюльвенда. Но рабом он не был. Мало-помалу она поняла, что скюльвенд ненавидит норсирайца, даже боится его. Он вел себя как человек, пытающийся предохраниться от осквернения.

Поначалу эта догадка ее взбудоражила. «Боишься! — злорадно думала она, глядя в спину скюльвенду. — Ты такой же, как и я! Не больше, чем я!»

Но потом это начало ее тревожить — и очень сильно. Его боится скюльвенд? Что же за человек такой, которого даже скюльвенд боится?

Она рискнула спросить об этом самого Келлхуса.

— Это потому, что я явился, чтобы сделать страшное дело, — ответил Келлхус.

Она поверила ему. Как можно было не поверить такому человеку? Но были и другие, более мучительные вопросы. Вопросы, которых она не осмеливалась задать вслух, хотя каждый вечер задавала их взглядом.

«Отчего ты не возьмешь меня? Почему не сделаешь меня своей добычей? Он же тебя боится!»

Но она знала ответ. Она — Серве. Она — ничто.

Серве твердо знала, что она ничто. Это знание досталось ей дорогой ценой. Детство у нее было счастливое, настолько счастливое, что теперь она плакала каждый раз, как его вспоминала. Она собирала полевые цветы в лугах Кепалора. Кувыркалась в речке вместе с братьями, точно выдра. Бегала между полуночных костров. Отец был не то что добр, но снисходителен к ней; мать же ее обожала и баловала, как могла. «Серча, милая Серча, — говаривала она, — ты мой прекрасный талисман, кабы не ты, у меня бы сердце разбилось». Тогда Серве думала, что она что-то значит. Ее любили. Ею дорожили больше, чем братьями. Она была счастлива без меры, как бывают счастливы только дети, которые не ведают страданий, и поэтому им не с чем сравнивать свое счастье.

133