Тьма прежних времен - Страница 207

207

Шеонанра поднимает взгляд.

Наконец они остановились, чтобы оценить результаты своих усилий, инхорой приземлился на призрачную твердь рядом с Шеонанрой. Багровый свет фальшивого солнца омывал южные склоны, окрашивая неисчислимые трещины, избороздившие картину невероятного разгрома и опустошения. И они возликовали — человек и инхорой…

Они и не догадывались, сколь немыслимая разрушительная мощь подвластна их колдовству.

Небеса раскололись. Айрос содрогнулся. Рукотворное солнце опрокинулось, вращение его зеркал замерло. Потоки лавы вырвались наружу в основании горы, едва видимые в ослепительном сиянии Светоча. Груда камней, что недавно была твердыней Ногараль, вздрогнула, а затем рухнула вниз, подобно вдруг просевшему матерчатому куполу. Курган стал чашей. Сияние стало тенью. Гора, где гнили руины Вири, зазмеилась бесчисленными разломами, как во времена чудовищного катаклизма, вызванного ударом Ковчега о землю. Подземная Обитель сложилась сама в себя и обвалилась внутрь, схлопываясь ярус за ярусом, зал за залом, пока, наконец, не оказалась полностью уничтоженной этим завершающим ударом. Окончательным поруганием.

Человек и инхорой рухнули вслед за сокрушенной твердыней. Сила колдовства, что позволяла им попирать небеса, была привязана к земле, к ее колдовскому отражению в воздухе, сотворенному Шеонанрой. И теперь, когда склоны Айроса стали грудой искореженных скал далеко внизу, образ, значение и суть чародейских Напевов вдруг сами по себе перестали быть. Их спасли лишь крылья Ауранга. Инхорой подхватил летящего в убийственную бездну человека и унес его вверх, за пределы фальшивой лазури — к истине, что суть холод и ночь.

Они опустились на самый край провала. Сияние Дуирналь освещало растерзанный ландшафт, отбрасывая их тени глубоко в недра исполинской воронки. Земля все еще содрогалась, эхом отзываясь на продолжающиеся в ее чреве разрушения, поверх руин поднимались облака клубящейся пыли.

Шеонанра разразился смехом изумленного, шального ребенка, вдруг обнаружившего, что учиненный им разгром столь грандиозен, что в это почти невозможно поверить. Снова он кощунственно надругался над судьбой, пройдя путями, незримыми для богов. Приняв это как знамение, он восторжествовал, сознавая, что ненавистный враг теперь погребен в бездонной яме и не насыпан курган, отмечающий место, где тот пал столь бесславно. И, будто откликаясь на раскаты подземного грома, он вознес свою песнь, как надлежало наследнику Длинных Костей, истинному сыну Умерау:

Разбит щит, и спесь твоя сокрушена,
С потоками крови вся ярость ушла,
Лей слезы, в моей умирая тени,
О чести поруганной молча скорби,
Взмолись же о детях, что ныне рабы,
И о любимых, что мной растлены.

Так возглашал свой пеан великий магистр Мангаэкки — погребальную песнь над павшим врагом, победный гимн, прославлявший и его самого, и мощь их Святого Консульта.

Ничто на свете не имеет значения, кроме того, что им довелось узреть. Ничто.

Они слились на дымящихся склонах. Человек и инхорой. Их силуэты сплелись, изгибаясь в лучах бесконечного колдовского заката. Они стонали от восхищения, хрипели в исступленном восторге, широко раскрыв изумленные глаза. Их вопли неслись над колоссальной, усыпанной руинами чашей, над пламенем, окутавшим нисходящие ярусы Вири, что торчали наружу, подобно рядам зубов в акульей глотке.

И сияние запятнанного Меткой Светоча заливало все вокруг оскверненным светом. Тлеющий очаг ложного солнца под покровом ночи.

Безграничной ночи.

Четыре Откровения Синиал’джина

«Ты пьешь из реки, а она чиста и прозрачна.

Ты пьешь из реки, а она замутилась от грязи.

Ты вдыхаешь небо, а оно неисчерпаемо.

Ты плачешь, а соленое море жалит твои губы.

Радуйся и скорби, ибо ты дитя мира сего.

Небесам ты не ведом».

Нин’хиларджал, «Хвалы Забвению»

Мир заливает тебя ослепительным светом, но сейчас ты беспомощен и бессилен.

Люди связали его и пронзили гвоздями плоть, но были исполнены малодушия, а их ужас столь затмевал их ненависть, что в памяти не осталось и следа оскорблений, которыми его осыпали. Они кричат и смеются. Папа… За ними, на пастбище, что раскинулось на склоне холма, растет величественное в своей древности и одиночестве ореховое дерево, укутанное во мрак собственной тени. Пожалуйста, папа…

Аишралу!

Женщина, чьи зубы выпали от старости, хлещет его веткой чертополоха. Ее руки дрожат от ненависти и горя, обезображенные артритом пальцы трясутся, но глаза наполнены лишь вялым неверием… глаза, что раньше были дерзкими и живыми, теперь подобны пыльному нутру двух измятых карманов. Впервые он понимает, что никогда не мог постичь людей. То, как они тянут ярмо своих неуклонно тающих лет. То, что чаще бывают преданы, чем терпят неудачу.

Позади золотятся Рога, вздымаются ввысь, цепляя низкое, укрытое облаками небо. Над Воинством Девяти Обителей витают стенания.

Они закрепили и подняли его на шесте, у ног его груды сухого папоротника. Хотел бы он знать, может ли смерть быть прекрасной. Хотел бы он знать, как беспамятство может объять давно потерявшего память. Хотел бы он знать, каково это — пережить свою славу и уйти во тьму в подобном бесчестье. Хорошо, что именно эти визжащие животные удовлетворят его любопытство.

Он смотрит, как они наклоняют амфоры, видит, как пульсирующим потоком льется масло, белея в солнечном свете. Они все там, Тиннирин, Рама, Пар’сигиккас, с головы до ног покрытые кровью мерзости, их боевые кличи уже прерываются вздохами усталости, уже хрипят отчаянием. Люди, толпясь, стоят на свету — грязные, волосатые как звери. Их брови столь темны, что злобно сверкающие из-под них глаза кажутся огнями, зажженными в пещерах. Голова Рамы откидывается назад, подобно бюсту, падающему с неустойчивого пьедестала, обезглавленное тело обагряется кровью. Стремительная тень пятнает его, чудовищная громада инхороя, украсившего себя мертвой плотью их чуть более везучего брата. Он вглядывается в них — пленивших его хрупких существ, и скалится, обнажив свои заостренные зубы, пожирает глазами все эти лица, которые уж теперь точно запомнит, благодаря если не своим мучениям, то своему стыду. Колесницы квуйя пронзают высь, подобно самоцветам, брошенным кем-то сквозь небеса. Рама! Рама! Вперед выносят факел, в ярком солнечном свете он кажется не более чем дымящимся пятном. Вздымающийся вал ликующих воплей заглушает насмешливые издевки. Высится над битвой Киогли, воздвигший бастион из плоти поверженного Отца Драконов. Из-под его напоминающего котел шлема рвутся громовые крики, попав под широкий взмах его боевого молота, падает сокрушенный башраг. Всхлипывающий мальчик, совсем малыш, берет в руку факел. Владыка-Гора! — кричат он и его братья. Понукаемый, мальчик испуганно поворачивается к нему, держа факел, как держал бы ядовитую змею. Рога возносятся ввысь, золотящимися всполохами опрокидывая небеса. Квуйя вдали плывут по ветру, как искры вечерних костров, драконы, подобные кружащимся хлопьям черного пепла, своей яростью раздирают мир в клочья. Симпатичными пухлыми щечками малыш похож на свою мертвую сестренку (хотя ненависти в ней было больше, чем страха). Великий Киогли, шатаясь, опускается вниз, продавливая рыхлую, пропитанную влагой землю.

207