Тьма прежних времен - Страница 219

219

Небеса приговорили их, и они были просто кучкой проклятых душ, любивших порассуждать о чужом проклятии. Каритусаль же для них оставался тем, в чем они нуждались, чтобы умерить муку, терзавшую их сердца, или сшить расползавшиеся трещины, то и дело возникавшие между ними. Для них столица Айнона была местом, способным, подобно умелому язычку опытной шлюхи, слизнуть на время огни их проклятия. Сверкающей диковинкой, как и описывал ее Ститти. «Каритусаль, — любил повторять он, — это лишь то, что случается, когда люди изживают свои древние законы и обычаи. В этом городе души рождаются уже дряхлыми, парень. Для них нет ничего важнее борьбы с собственной скукой. Они вечно всей гурьбой плетутся за модой, что всякий раз уже мертва или умирает…»

Каритусаль — просто то, что происходит с цивилизацией, когда она до конца исписала чернилами свиток, и теперь, раз за разом, соскребает и переписывает то, что уже было написано ранее. Это место, где разрешено все, что не мешает делам и торговле, где бессмысленное и бесцельное существование не осуждается…

Где святостью объявляется потворствование, а не умеренность.

Город нечестивцев-рвачей.

В котором непорочная королева может открыто хвастаться беспорядочными интрижками с белокожими фаворитами.

Врата Лазутчиков оказались калиткой, спрятанной в поросшей лесом расщелине у подножья Ассартинского холма. Охрана, слонявшаяся у входа, действительно была предупреждена и, демонстрируя неожиданную выправку и дисциплину, немедленно сопроводила Эрьелка на территорию дворца. Влажный полумрак царил под вековыми кипарисами. На протяжении всего пути гвардейцы лишь пару раз позволили себе взглянуть в его сторону — вероятно, именно такое указание было дано им по поводу посетителей, чтобы ухажеры их королевы-шлюшки могли надеяться сохранить свое инкогнито, понял варвар. Ни один охранник даже не удосужился проверить ленту с благоволением, что он сжимал в правой руке. Даже его оружие не вызвало озабоченности или беспокойства. Его привели к небольшому флигелю, построенному из кирпичей времен ширадской империи: многие из них выгорели на солнце, а на некоторых виднелась загадочная клинопись, причем, насколько он заметил, кирпичи зачастую были поставлены в кладку вверх ногами, боком или вообще вертикально.

Эрьелка проводили в гостевую комнату с низким потолком, не слишком богато, но заботливо меблированную. Там его ожидал человек, одетый в белый с золотой оторочкой наряд — облачение Тысячи Храмов.

— Меня зовут Юсуларес, — произнес он глубоким, мелодичным голосом.

Лицо его было гладко выбрито, но говорил он на чистом айнонском и, как догадывался Эрьелк, был родом откуда-то с сехарибских равнин. Посланник Святейшего Шрайи к Благословенной Королеве.

Пылавшие треножники, наполненные китовым жиром, стояли между небольшими диванчиками, давая достаточно света, чтобы варвар мог получше разглядеть внимательно оценивающего его человека. Его губы были настолько тонкими, что, казалось, их нет совсем, но он обладал какой-то утонченной красотой, напоминавшей странное изящество, свойственное шранчьим лицам.

— Ты жрец? — спросил Эрьелк.

Едва заметный кивок.

— Коллегианин?

Прекрасные черты потемнели, собеседник нахмурился, но было видно, что все это напускное. Глаза Юсулареса сияли в ожидании — даже в предвкушении.

— Этот мерзкий Шинутра, — осведомился он, — что-нибудь говорил обо мне?

Хотя Эрьелк и догадывался, что весь город уже наслышан о его похищении, он, тем не менее, ощутил легкий укол удивления. Тем лучше, решил он.

— Нет.

— А о благословенной королеве? Упоминал ли этот богохульник о нашей несравненной госпоже?

Эрьелк нахмурил лоб.

— Тот, первый, — он упоминал.

— Ты имеешь в виду Нагамезера. Колдуна, которого ты прикончил в «Третьем Солнце».

Проскользнувшие в голосе человека нотки удовлетворения подсказали Эрьелку, что тот не просто считает, что варвар поступил правильно, но искренне восхищается его поступком. Его собеседник был членом коллегии лютимов — длани Тысячи Храмов, что занималась преследованием, обвинением и осуждением колдунов. Юсуларес почти наверняка обладал даром Немногих — способностью видеть Метку, но, как и Эрьелк, он отказался от обладания проклятой силой, что была ему доступна. Правда, в отличие от Эрьелка, он предпочел служение Богу Богов тому, чтобы взять свою судьбу в собственные руки. Он отправился в Святую Сумну, где долгие годы обучался и размышлял над Трактатом и «Хрониками Бивня», чтобы однажды стать одним из тех, кто защищает Три Моря от величайшего и ужаснейшего богохульства из всех существующих — колдовства.

— Шинутра утверждал, что Нагамезер остался в живых, — возразил Эрьелк.

— Это, само собой, ложь, но Шинутра нипочем не признался бы, что Нагамезер сдох. В городе должны считать, что он жив, иначе Шпили не отпустили бы того, кто прибил одного из них.

Варвар пожал плечами.

— Он во что бы то ни стало хотел, чтобы я позволил ему прочесть вот это, — Эрьелк взмахнул измочаленной белой лентой.

Взгляд коллегианина метнулся к благоволению королевы и обратно к лицу холька.

— А позже, когда они допрашивали тебя в Кизе?

— Они пищали, как крысы, которыми и являются, но ни разу даже не упоминали о ней.

— Довелось ли тебе стать свидетелем каких-либо богохульств?

Неистовейший из сынов Вайглика усмехнулся в ответ:

— Ты тут коллегианин. Вот ты и скажи мне.

С тех пор как Туррор Эрьелк оказался в Каритусале, ему довелось побывать на многих диванах, принадлежавших кастовой знати. Путь, что лежал к дивану королевы Сумилоам, отличался от прочих лишь царившей вокруг роскошью и размахом. После разговора с Юсуларесом Эрьелка отвели в бани, где небольшое войско рабов счистило и смыло с его волос и кожи все следы городских улиц. Бледный писец переписал и куда-то уволок все его вещи. Затем его потащили в семейную часовню, где заставили принести клятву благоразумия перед каким-то несуразным идолом. И еще больше двух страж прошло, прежде чем два необъятных евнуха Сансоры наконец повели его, одетого лишь в белую церемониальную ширадскую юбку, на встречу с благословенной королевой. Невероятная пышность дворцового убранства сперва заставила варвара-холька обомлеть. Глаза жаждут блеска так же, как уста жаждут влаги, и для того, кто, подобно ему, родился на задворках цивилизации, эта нескончаемая череда изукрашенных блюд и инкрустированных драгоценными камнями кубков превосходила все, что ему доводилось видеть. Но он был не настолько глуп, чтобы благоговеть перед всей этой показухой. Ститти всегда говорил ему, чтобы он не забывал о страданиях, стоящих за подобной кричащей роскошью: запоротые насмерть рабы, искалеченные ремесленники, разграбленные храмы. «Из-за чего же еще твои родичи идут на смерть, добывая шранков мне на продажу? Смерть и убийства, парень. Смерть и убийства — вот фундамент любого великолепия».

219